1.
Идёт игра – средь правых и неправых…
Нет переправы. Есть одни долги.
Строители мздоительной державы
народ свой на печали обрекли.
Идёт делёжь на правых и неправых
под страшный взвой обиженной толпы -
не всем дано обилие державы -
обиженные строятся в полки...
Идёт скулежь до времени погоста -
нет сил смотреть на горе-каравай -
изжеванный, изгаженный в три роста -
проведавший,такую власть СЫМАЙ!
2.
Дитя трех революций, не время сладких дрём,
поскольку Украина не жалкий лохотрон!
Вошли в судьбу и доска сурьезные деньки,
поскольку мало лоску в традициях страны...
Дитя трех революций не хочет прозябать,
как видно прав Конфуций: пора добро ковать!
Нет радости на свете, коль нет её в стране.
где глупость жухло светит, а мудрость в трын-траве...
Дитя трех революций желает мир менять -
однажды пробудившись, сон разума прервать.
Она ведь украинка - ей дорога страна,
которая тропинку к свободе обрела!
Дитя трех революций в иные верит дни,
ведь как сказал Конфуций: свобода - знак любви!
3.
Вот оно время потомков. В моде – слияние лун,
горные велосипеды, и олимпийский июль,
стейки и мидии в супе, морепродуктов квашня,
наркобордель в Гваделупе и не пустая мошна.
А корифеи-поэты сверхиронично и зло
в годы циничного гетто точат своё ремесло.
Мы говорим без обиды, стейк подтекает в соку.
Впрочем, имеются виды слопать его под рагу.
Ханжества веки далече, в моде отпетая рать:
ноги забросив за плечи, шустро идёт воровать.
А не урвав ни на йоту, вырвет кому-нибудь глаз,
или, что проще, в охоту, сбросит с Земли как балласт.
Вычислит в миг, закопает и прикатает катком,
Впрочем, иной раз бывает счастье коньячным глотком.
Слушать чужую браваду мне по годам ни к чему,
Слышал судьбы канонаду, мерил беду наяву.
Но не писал ироничных устрично злых буффонад,
Мидии в супе? Отлично! Черные клоуны?? В ад!
Хватит нам ёрничать, братцы, – те, кто способен творить
– нам ли в шутах оставаться, нам ли баклушами быть?
Снился мне сон тривиальный, будто бы средь баррикад
я восстаю эпохально против земных буффонад,
против кичливого века, против резонного зла
в день, когда рядом со мною встала поэтов родня!
И велеречие эха выскребло души до дыр, –
искренней строфикой века правды восстал МОЙДОДЫР!
5.
Проступает обыденность странного свойства – митинговость впивается в ритмы дождя
переулками неба бредет беспокойство в позументах мелодий грядущего дня.
Пересортица весей жует бутерброды и живет на Кресте без обложки и схим,
потому что платить по счетам идиотам не придумано нынче: Отечество – дым!..
Мы с Ириной в подземке – снуют покемоны,вдруг, ба!, – Кручик с женой, не подавши руки.
Ну, и ну… А поэт ведь, духовные гоны отошли навсегда… Жмут души сапоги.
Это было вначале, а после – растленье: над подобным трюизмом оранжевый флаг –
разбрелось по квартирам мое поколенье и загрузло в себе в непробуд-сапогах.
Пересортица душ, пересортица знаков – на душе кривокрюк – черных дней волкодав.
Мне приятен Майдан – вышел я и заплакал: мы – проср@ли своё, ну, а он – угадал!
Не придуманный сленг украинских сторечий, – не един, но могуч украинский язык, –
пробуждается зов от надежд человечьих… Эй, поэт, да куда ты? Останься, мужик!
Ты послушай, они говорят на "паленке" перезревшего зла перешедшего в боль.
Не корми ты метафор их прошлой сгущенной, а круши и твори "новояз", марамой!
Да куда вы, ребята, поэты, стилисты, да куда ты умчалась от правды, попса –
псенародные тоже, в мать вашу, артисты… Если вызрела площадь – молчать ей нельзя.
Сколько прибыло их? Говорят – к миллиону батальоны бесправных, но гордых борцов…
Я не вижу творцов долгожданных колонны, – разобщились они на детей и отцов.
Зуд мобильных кручин – телефонные тесты: над страною молва, а в дебильниках – срыв.
И опять, в вашу мать, это ж братцы не честно, что шикует над нами конкретный дебил!
Проволочки тусовок в политике в моде – все гундят при народе о мерах на ЗА…
Впрочем ЗАВТРА уже наступило, блин, вроде, так к чему же давить на упор тормоза?
Расскажу, как всё будет – я видел – в исходе, поезда и автобусы вдруг подадут,
и Чернобыль идей, не расхлябанных вроде, по просторной стране все с собой развезут.
И останутся дворники – мыть камнепады, и останутся пекари – печь пирожки,
и останутся лекари, бл@ди и пабы, детутатов-козлов воровские дружки…
Разве стоит о том, пока время Пречистой над столицей – оранж и молитва икон,
в каждой новой душе много краски лучистой, и подобная блажь не проходит на кон…
Я не знаю – молиться, напиться ли, плакать,знаю точно, что снова приду на майдан,
И на чванство поэтов мне "русских" накакать – я ведь тоже поэт, значит, мир не пропал!
И родные семитские теплые лица я увижу вполне с разнохлопцами дня.
Тяпнем мы самограй, как в народе годиться, и ужремся за Родину – ревности для!
Ну, а кто не поэт, а из слов балалайка – ты сюда не ходи, хоть метафор знаток…
Украинский народ – не ходок-попрошайка – Он за правдой пришел, понимаешь, браток!
Говори ты с ним нынче ну хоть по-зулусски! Он за правду привержен –общения для:
украинским, на идиш, иврите, на русском, на английском,на польском,
немецком,французском,и поверь мне, – общаться народу ПОРА!
Завтра всем раздадут проездные талоны, – и разъедется НАЦИЯ строить и петь,
но в резерве оставит колонн батальоны и оркестров луженных площадную медь…
А попса… Что попса? Разыграется снова… и практологи им не помогут, друзья.
Впрочем, это известно, не мудро, не ново…Будут бабки сшибать – им иначе нельзя.
А поэты уснут – им оранжевый цвет это оттиск мечты в горе попранных лет.
Не будите поэтов и вы до поры… Доброй ночи, страна. Нищих духом храни…
Дай им сытость, а нам, дай покой без сует. Ненавидишь ты нас! Говорю, как поэт.
6.
Пиар печального сезона – объели устрицы клаксон –
где не хватило им озона, клаксон повел на обертон.
И глаз лучистые подтяжки изъели женских лиц паштет,
и душ покрученные плашки сорвали прошлый пиетет.
И разговорная бравада перелопачивает СПАМ,
на полигоне слов – не надо! – взорвался ядерный бедлам
Своя Невада многоточий и Оклахома запятых,
и мир, который полномочен уполномочивать живых!
7.
В четверть обертона лгут полутона. Грустные мадонны вяжут у окна.
За окном – столетья, под окном – цветы. Новь тысячелетья в смальте доброты.
В спазме доброхоты мечутся икрой – им урвать охота праздник неземной.
Тягостные лица, камерный финал: на душе – зарница, а в душе – провал.
Високосно небо пенится в глаза: – ЗРЕЛИЩА И ХЛЕБА! – Слышны голоса… |
8.
Вот опять оступаются в сторону, вот опять опускаются ниц
полуангелы, полувороны, человечьих не зная лиц…
Ни старушечьих, ни младенческих, ни отверженных, ни святых,
ни рождающих в муках, – женских, ни чужих и ни дорогих…
Полуангелы, полувороны, им бы только души клевать…
И кричит душа во все стороны, – только некому унимать.
9.
Люди-маковки, люди-буковки, люди-брюковки, люди – швахт!
Конституция – ночь профукали. А чуть по утру – день в слезах.
Говорящие телеголовы – предынфарктные – всем о всём...
Контрацепция слов по поводу, пересортицы окаём.
Убеждают нас, уверяют нас – херят начисто, бьют клюкой
трафаретные телеголовы... Всё-то, Господи, нам на кой?!
Конституция, контрибуция... Нас похерили — лет разбой.
10.
Беда, когда большую сказку ухватит маленький герой.
Он тут же выстружит салазки и не отправится домой.
А будет юзом, перекатом, переполосицею лет
хандрить весомо и горбато и утверждать, что сказки нет.
Он счастьем сон перелохматит, – бездумный маленький герой.
И в царедворца сытом платье пробьётся в будни сам не свой.
И перед буднями чумной, он к сказке выставит конвой.
11.
Поступки отцов облекаем в легенды, календулы давят, сжимают виски.
Одним подавай happy-end и week-end’ы, тогда, когда прочим – событий мазки.
Иного размажет, иного разбудит, иного раздавит, иного смахнёт.
Такие мы разные, собственно, люди: такой непростой, неуёмный народ.
12.
Одна копейка плюс сироп на сельтерской воде –
не заработаешь по гроб! Ну, разве, – что и где…
А что вода… да кислый газ? И вот уж: "Наливай!"
Кап-кап, – примеривай на глаз, и больно не зевай!
Ну, заработает бедняк на сельтерской воде
всего какой-нибудь пустяк… А больше: как и где?!
И что вода да кислый газ? Ведь как не наливай, –
не заработаешь подчас ни денежки… Вай-вай!
13.
Кружевные стервенеют Души – терция на выборке Эпох.
Вот они, лишённые Заглушек, выбирают будущий порог.
За порогом этим Соучастье обретает первые Штрихи,
но, как прежде, злобствует Всевластье прежних зол... И кичатся Враги.
Предана проклятию Равена. Кружевные Души без жилья
бродят неприкаянным коленом будущего мира... Средь жулья,
прежде перешедшего на квоты карликов и карлиц без Души,
для которых первая забота: Кружевные Души задушить!..
14.
Страна приплясывает жутко в переполосице эпох,
устав от перекрестных шуток и переметных сум, и блох,
и вшей, и полчищ тараканьих средь неухоженных квартир.
Страна идет на покаянье – в один отхоженный сортир.
15.
На переулках нищеты не подобрать зиме обувки:
ведь в переулках нищеты – давно тюремные прогулки.
И будь здоров! И носок мир со свищем пьяницы босого.
Ведь переулки нищеты – не знают времени иного.
И в распорехах жутких снов бредут босые без портков...
16.
Киев – город нищих и подонков!
У подонков – власть, иным – не в масть.
Хоть бы нам – и трепетным, и тонким –
в этом страшном мире не пропасть…
17.
Время непрухи – черные мухи – годы прорухи –
нас обрекали на горе и муки Истинно суки!
Но умудрились мы выжить при этом – вот тебе: – Здрастье!
И воспевали планиду поэты светлого счастья!
18.
Наше время дало в избытке мечтателей и алкашей.
Наше время стыло на пытке – изгонять справедливость взашей.
Наше время вышло в ночное и стреножило мыслей взлёт.
Тот, кто выжил, выдаст такое, что за сорок веков прорвёт!
19.
Банкомет с отвислым брюхом, а под ним сидит семья –
мать, старуха-повитуха, цыганчата – без копья…
Подле – стражник с автоматом греков вольных дом блюдёт,
подле – пьяница с нахрапом на проезжий путь блюёт.
Бенефис цыганки юной: "Ой, Маричка, чи-чи…" Стоп!
Нет прохожих – голос струнно оборвался и умолк.
Вновь прохожие… "Чичери…", разметались кудри, влёт
две копейки полетели. Нынче бедствует народ.
Рыже выкрашена сладко шоколадная мулатка:
мама рядом моет пол, папа в Замбии, козёл!
Занесло его транзитом к маме на ночь паразита.
Вязнут ночи на печи, в душах стынут кирпичи…
Ой, Маричка, где же взять всем им денежку подать –
украинцам всех мастей из голодных областей.
Эй, амбасада от греков, брось нам драхму через реку,
брось нам денег миллион, видишь, нищих батальон!
20.
Полусытые нищие чинно расползаются по эстакадам –
метропорт скуп на дохи с овчиной – просят те, кому истинно надо.
Потому что, во-первых, январь, во-вторых же, и день в нём первый.
Ремесла незлобивый звонарь напрягает усердностью нервы.
Наполняется день естеством – мелочишку ссуди, кому надо,
ссыпь тому, для кого ремесло – это первая в жизни награда.
Растворяются в праздниках те, кто легко преуспел в вечных буднях, –
убежденные в правоте: “Грех просить с бодуна до полудня!”
Грех настаивать на своём перед ликами сытых улиц,
прошептав про себя: “Не помрём!”, если кукиш покажет пуриц.
21,
Сначала приходят тираны, затем наступает черёд,
и судят Титанов путаны и прочий беспутный народ.
И режут на части эпоху, кромсают, чихвостят, зудят
вчерашние спёртые лохи в обличиях мудрых ребят.
И каждый под небом клокочет, желая сорваться на дно,
где свыкся он жить, между прочим, хоть там и дерьмо, и хамьё.
Хоть мантии выданы, м-да… но судит эпоху шпана…
22.
Городу не избежать эпохи: подрастают дети–волкодавы –
из вольеров тупо смотрят лохи – "шариковых" злобные оравы.
Подлые их внуки-кровопивцы – будущие шавки и полканы, –
прошлого позорные мздоимцы – подлые, голодные оравы…
Городу не избежать печали, врытому под спуды тротуаров.
Мы о том нисколько не молчали, только нас свели с его бульваров.
…В чёрные "Квадраты" подземелий, где неон и воздух подконтрольны.
Бросит там напалм дурак-Емеля, и не станет нас – пустых и вздорных.
Городу не избежать рожденья правнуков багровых революций.
Вызреет иное поколенье из удушья вечных контрибуций!
И пройдёт божественно ранимо, разорвав оковы плутократов –
несть числа потомков пилигримов, – тех, кто без вины жил в виноватых!
Городу не избежать моленья среди штолен чёрного оскала
там, где потребительское рвенье шло на нас огромным жутким валом.
Херилась история и в буднях обреталась значимость иголок,
шпилек – от заката до полудня – мир сжирал всегдашний, алчный молох!
Засыхали вешние колодцы, размывались крепкие запруды,
но восстали будней полководцы, и ушли в незримое иуды,
чтобы пребывать, как и годиться, голубую кровь мешая в венах,
с тем, что на сегодня пригодится – триглоидским салом, мясом, хреном…
А в аортах каменного горя замирали этажи участья,
и слеза к слезе рождала море, за которым обитало счастье.
А под ним – бесстыдно и упруго, повсеместно, буднично и чутко
подрастали "секси" недолуго, вместо тех, кому подали "утку"…
И опять – всё пепельно и млечно принимала жизнь – легко и просто…
Кто-то говорил о человечном, кто-то знал о подлости заочно.
Кто-то сокрушался, кто-то верил, кто-то уезжал в миры иные.
Город доверял, судил и мерил тех, кто оставался в нём… Живыми!
